Спустя полгода после взятия под стражу по обвинению в госизмене бывшего корреспондента “Ъ” и «Ведомостей», советника главы «Роскосмоса» Ивана Сафронова “Ъ” обратился к нему с рядом вопросов о том, как, с его точки зрения, продвигается следствие; о том, находит ли он сам в своей работе признаки, которые могут быть квалифицированы как измена; о том, сказалось ли заключение на его отношении к России, а также о том, можно ли привыкнуть к тюрьме. “Ъ” публикует ответы Ивана Сафронова.
— С твоего ареста прошло больше полугода. Как ведут себя следователи, помимо того что, насколько можно понять, тебе так и не сообщили нюансы предъявленного обвинения?
— Наверное, это тот самый временной отрезок, который мне дал понимание ситуации для самого себя. Говорю про свои внутренние ощущения, поскольку в плане получения информации о ходе следствия никаких подвижек ни у меня, ни у адвокатов нет. Время в «Лефортово» устроено совсем иначе, чем на воле: дни тянутся долго и монотонно, недели и месяцы — быстро. Как только попал сюда, то все казалось какой-то невообразимой ересью, абсурдом. Но вот прошло полгода — и ничего, живой, здоровый. Тут все находятся в одинаковых условиях: террористы, миллиардеры, генералы, ну и я, журналист, вместе с ними. Возвращаясь к следователям: ведут они себя при общении достаточно корректно, хотя отказали мне в звонках и свиданиях с родными. Достаточно ясно, что они действуют по формуле: «Вижу цель, не вижу препятствий».
За полгода никто из следственной группы не дал мне разъяснений по сути предъявленных обвинений, только какие-то общие фразы: в 2017 году ты передал что-то такое, чего передавать нельзя, но мы тебе это не покажем, потому что не хотим.
С начала следствия были назначены несколько экспертиз, в том числе на предмет секретности сведений, содержащихся в отправленных мною письмах. Судя по той информации, которую следователь довел до суда во время последнего продления срока содержания под стражей, как минимум одна из этих экспертиз была готова в середине октября 2020 года, но, несмотря на все наши просьбы, меня с ней до сих пор не ознакомили. Когда ознакомят — понятия не имею. Все допросы велись исключительно по моим ходатайствам. По сути, я просто сижу в четырех стенах — и ничего не происходит. Возможно, это такая тактика у следователя. Может, он поймал настоящего шпиона и все силы бросил на него. Мне трудно сказать: из камеры мало что слышно и видно.
— Следователи строго следуют протоколу или возникли какие-то элементы неформального общения? Были ли попытки давления? Пытаются ли тебя вывести на признание?
— В редкие эпизоды общения со следователем в рамках следственных действий иногда говорили о природе и погоде. Говорят, что нужен диалог! А разве я против? Но вместо того, чтобы показать мне «матчасть» и получить объяснения, меня вынуждают заниматься гаданием на кофейной гуще. Говорят, что в 2017 году я совершил преступление, но не говорят, что именно я сделал,— предлагают вспомнить. Я три месяца занимался самокопательством, но никаких преступлений так и не вспомнил. Ну и вишенка на торте: как только я прошу ознакомить меня хоть с какими-то материалами, чтобы понять, о чем идет речь, следователь квалифицирует это как попытку выведать объем собранных ФСБ материалов.
— Сейчас свидетелями по делу проходят все твои близкие, включая маму. Ты посвящал ее в детали своей работы журналистом или советником главы «Роскосмоса»?
— Статусом свидетеля «одарили» всех членов моей семьи. Это повсеместная практика, чтобы отказать в коммуникации с близкими и родными. Вот в разговоре с мамой, как считает следствие, я мог бы продолжить выполнять задания иностранной разведки. Бред? Да, но это на бумаге все официально написано, там подпись следователя стоит.
В общем, никому нельзя мой голос услышать — это угроза национальной безопасности, не меньше.
Мама, конечно, была в курсе того, где я работаю, какие статьи пишу, какой тематикой интересуюсь. Я всегда присылал ей ссылки на свои материалы. Она живо интересовалась моей работой и по-матерински переживала за меня, видя, какие темы я освещаю. Я старался следовать ее рекомендациям и советам, но тут вот как все обернулось. Мне безумно жаль, что ей приходится переживать всю эту историю. Но я знаю, что она у меня самая сильная и способна выдержать все. Значит, я тоже способен, потому что я ее сын. Знаю, что сестра Ира и ее муж Максим будут сильными. Что моя невеста Ксения дождется окончания этого абсурда, и мы будем вместе и счастливы. Других мыслей я не допускаю.
— Тебе вообще часто доводилось в рамках работы общаться с иностранными гражданами или ездить за границу? Возникала ли у тебя мысль, что это общение может кем-то рассматриваться в свете ст. 275 УК РФ о госизмене?
— За десять лет работы журналистом я, конечно, общался с иностранцами, поскольку смысл профессии состоит в коммуникации с людьми, внешним миром. Я ездил в десятки стран, посещал выставки вооружений и военной техники. Если для написания статей было необходимо найти какой-то эксклюзив, подробности или взять комментарий, то я обращался к представителям фирмы-разработчика. Так и было, например, в 2015 году на выставке IDEX-2015 в Абу-Даби, когда на тот момент президент Украины Петр Порошенко заинтересовался продукцией компаний, производящих турецкие ракетные комплексы. С людьми из этой компании я и общался, брал комментарии. В отношении встреч с представителями иностранного дипломатического корпуса у меня была принципиально иная позиция. Я принципиально отказывался от встреч с военными атташе западных стран, поскольку считал их малопродуктивными. Не посещал я и их официальные мероприятия целенаправленно.
Из посольства Чехии мне ни разу не приходило не то что приглашения, даже открытки на Рождество. Даже обидно.
Думал ли я, что мои контакты с иностранцами могут стать основанием для моего уголовного преследования? Нет. Но, видя, как в стране множится число шпионских дел, как и многие другие журналисты, нередко иронизировал на эту тему. Мол, если за SMS о железнодорожном составе с военной техникой женщина в Сочи получила обвинение в госизмене, обернувшееся семилетним приговором, сколько же дадут журналистам, освещающим военную тематику! Дошутился.
— Ты когда-нибудь замечал слежку или наблюдение за собой?
— Конечно, иногда мне казалось, что я не один, но чтобы за мной более пяти лет велась целенаправленная слежка, прослушивались телефон и квартира, мониторились передвижения — никогда не мог предположить. Просто, наверное, потому, что не верил, что такой абсурд вообще возможен.
— В СМИ публиковались материалы о том, что в фокусе внимания следствия — гражданин Чехии Мартин Лариш. Знаком ли ты с ним? Каким был характер вашего знакомства? Передавал ли ты ему какие-то данные, которые могли бы с точки зрения следствия представлять угрозу национальной безопасности?
— Могу подтвердить, что мой знакомый из Чехии — это журналист Мартин Лариш. Мы познакомились с ним примерно в 2010 году, когда он работал собкором чешской газеты Lidove Novine в Москве. Он общался со многими журналистами и экспертами, еще читал лекции на журфаке МГУ. У нас были нормальные приятельские отношения двух коллег. Мы обсуждали международные отношения, политику и т. д., как правило за кружкой пива. В 2012 году наше общение прервалось — его ставку сократили в Москве, сам он вернулся домой. В тот период мы изредка списывались в социальных сетях, в основном поздравляли друг друга с Новым годом и днем рождения. В следующий раз мы встретились только в 2016 году, кажется. Тогда я на выходные ездил в Прагу. Хорошо пообщались, вспоминали то время, когда он работал в Москве. С тех пор мы стали более регулярно видеться. Эти встречи я не скрывал. Иногда мы путешествовали по Европе в большой компании молодых людей. Были в Хорватии, Испании. В 2018 году снова в Чехии: у Мартина была свадьба, и я был в числе приглашенных. Последний раз мы виделись в Германии — на этот раз я пригласил его на свой день рождения, который отмечал в Берлине всей своей семьей. Помню, он тогда привез в подарок бутылку абсента. В 2017 году он уволился из газеты — надоело работать наемным сотрудником. Вместо этого он решил создать собственный интернет-проект — Информационное агентство анализа и профилактики безопасности. Идея была проста: организация рассылки среди подписчиков дайджеста СМИ и аналитических материалов на платной основе. Такое информационное агентство, потребителями информации которого являются другие СМИ. Похожие ресурсы были и есть и в России, например «Перископ.2», Центр анализа стратегий и технологий, Центр анализа мировой торговли оружием. Он попросил о помощи в раскрутке бизнес-идеи, и я согласился, поскольку от основной работы это меня никак не отвлекало. Я писал для него не более одного-двух материалов в месяц. Темы базировались на актуальной, публично обсуждавшейся в тот период времени информации. Мартин направлял мне список тех тем, которые он хотел освещать в своем агентстве. Если я мог что-то написать, то писал, если нет — то нет. Это было просто, никакой обязаловки. В будущем мы рассчитывали, что подписки на рассылки будут приносить доход. Я даже консультировался с юристами, как правильно с точки зрения закона оформить доход, полученный гражданином РФ в иностранной валюте. Скажу сразу: советы не пригодились, на проекте я ничего не заработал. Сами подготавливаемые мной материалы состояли из компиляции сведений из открытых источников.
Следствие считает подозрительным, что я пользовался установленной на моем компьютере программой шифрования, но уверен: большинство коллег-журналистов из моего окружения также используют различные средства шифрования на своих гаджетах, а также специальные «секьюрные» мессенджеры для коммуникации. Это не потому, что мы шпионы или госизменники, просто это стало элементом нашей журналистской культуры, уже крепко укоренившейся моделью профессионального поведения.
И что мы получили в итоге? Следователи факт моего знакомства с Мартином считают вербовкой, его письма — разведывательными заданиями, а в моих ответах откуда-то взялась государственная тайна. Фантастика? Нет. Следствие считает меня чешским шпионом. О том, что мой приятель — кадровый разведчик, а сам я «нашпионил» в пользу какого-то там управления, я узнал только из постановления о возбуждении уголовного дела. Я просил следствие показать мне эти тексты, вокруг которых и строится все мое обвинение, но мне так ничего и не показали. Но выглядит все это очень грозно, да и звучит страшно, а что произошло на самом деле?
Я писал тексты как журналист, направлял их своему коллеге-журналисту. А теперь мне говорят, что обвинение не связано с журналистской деятельностью.
Кстати, дата моей «вербовки» — март 2012 года — вызывает исключительное недоумение, впрочем, как и все остальные посылы следствия. В марте 2012 года мне был 21 год, а Мартину — 26. Какая вербовка? Какой он к черту разведчик? О чем это все? Да и справка, что Мартин является агентом спецслужб, выдана одним из подразделений ФСБ, но этот вопрос даже звучит абсурдно — следователь искренне считает, что я мог сознательно сотрудничать с представителем иностранной спецслужбы, другого он даже не допускает. При этом я своего знакомства с Мартином не скрывал, его жена несколько раз приезжала в гости, когда оказывалась в Москве по работе. Никаких тайн и прочего, все на поверхности.
Знаю, что с Мартином работали и другие журналисты, в том числе и из других стран. Теперь, вероятно, им всем должна грозить опасность?! Абсурд!
Я готовил для Мартина дайджесты в период 2017–2019 годов. Последний текст отправил ему в 2019 году, в августе или сентябре, кажется. К тому моменту я работал в «Ведомостях». Уже после ухода из «Ведомостей» я сообщил ему, что в журналистике я делаю паузу и буду пробовать себя в чем-то другом. Официально о моем назначении на должность в «Роскосмосе» было объявлено 18 мая 2020 года. Когда я устроился в корпорацию, он поздравил меня с назначением и днем рождения. С тех пор с Мартином я не общался и, как развивался его проект, уже не интересовался.
— Ты перешел в «Роскосмос» после десяти лет работы журналистом. Как считаешь, мог ли переход из журналистики в госкорпорацию стать триггером для твоего уголовного преследования?
— Я что, секретоноситель? Нет! Ученый? Нет! Военнослужащий? Нет. Журналист? Да, и теперь нужно понять, что ФСБ пять лет вела слежку за журналистом. А задержание и арест пришлось ровно на то время, когда я перешел на работу в «Роскосмос». Мне инкриминируют то, что я передал за рубеж данные, содержащие государственную тайну в июле 2017 года. Эти данные ФСБ получила летом 2018 года. Почему тогда не арестовали? По данным органов внешней разведки, среди которых в том числе и ФСБ, уже в сентябре 2019 года они называли моего знакомого из Чехии сотрудником спецслужб. И? Если я шпион, то чего сразу не взяли? А ответ простой. В 2017 году я трудился в “Ъ”, а в 2019-м — в «Ведомостях». Инкриминировать журналисту шпионаж не стали: разум, видимо, победил. А вот сотруднику «Роскосмоса» влепить ст. 275 УК уже никаких проблем не составило. Я же пишущий журналист, входил в «президентский пул», проходил регулярные проверки и как сотрудник «Роскосмоса» тоже — и никакого «шпионского» бэкграунда не обнаружилось.
— Есть ли какие-то обстоятельства, факты или лица, которые, по твоему мнению, могли способствовать возникновению этого уголовного дела? Кому это может быть нужно?
— Говорят, что врага надо знать в лицо. Но в моем случае иначе: я не могу даже представить, кому выгодно посадить меня в тюрьму. Я знаю, что некоторых чиновников раздражали мои публикации, но, чтобы кто-то целенаправленно рекомендовал ФСБ «повнимательнее с ним быть», не могу такого представить. Есть ли те, кто обрадовался моему несчастью? Конечно, такие люди есть. Бог им судья. Желаю, чтобы они никогда не испытали того, что испытываю я.
— Есть ли вещи и слова, которые ты сделал и сказал бы иначе, если бы мог предвидеть такое развитие ситуации?
— Не знаю. Очень жду того момента, когда мне наконец дадут посмотреть инкриминируемые мне тексты и скажут, в чем там заключается гостайна. Но до сих пор представить себе не могу, что она там может быть.
— Журналисты — довольно критично настроенная среда, и на ее фоне твой патриотический настрой всегда был заметен, и в текстах, и в редакционной курилке. Думаешь ли ты о том, как это соотносится с предъявленным обвинением? Изменилось ли твое отношение к стране, когда ты оказался в «Лефортово»?
— Мой патриотический настрой никуда не делся — как я любил свою страну, так и буду любить. Потому что меня преследует не страна, а люди, хотя и отождествляющие себя с ней. Разве можно разлюбить свою страну из-за поступков других, отдельных лиц?
— Думал ли ты о том, что, если бы не ушел в «Роскосмос», уровень общественной поддержки был бы другой?
— Не знаю. История не знает сослагательного наклонения. В любом случае я очень благодарен всем тем коллегам, которые поддерживают меня.
— Гендиректор «Роскосмоса» Дмитрий Рогозин последовательно заявляет, что ты остаешься его советником. В современных российских условиях это выглядит как поддержка. Важно ли это для тебя?
— Тот факт, что глава «Роскосмоса» публично выступил в мою поддержку, меня очень обрадовал — спасибо ему за это большое. Спасибо и тем, кто задавал обо мне вопросы президенту: в течение двух недель глава государства комментировал мою историю. Конечно, странно было услышать про связь моего уголовного дела с работой в «Роскосмосе», поскольку я успел проработать в госкорпорации всего два месяца; а то, что следователь упирает на события 2017 года, только подчеркивает связь моего уголовного дела с моей журналистской деятельностью. Слова президента о том, что нельзя преследовать человека за использование информации, находящейся в открытом доступе, а также прозвучавшие из его уст слова «чушь полнейшая» и «трагикомедия», меня здорово поддержали.
Я не могу знать, что ему докладывают следователи, но хотелось бы, чтобы глава государства был обеспечен объективной информацией со всех сторон, а не только от следователя, считающего своей задачей не разобраться в происходящем, а посадить меня.
Ну и повышение получить, видимо, за активную работу по поимке «шпионов».
— В таких обстоятельствах очень важно сохранить надежду. На что ты надеешься: на справедливость следствия и суда? На солидарность коллег и друзей? На высокое заступничество? На перемену политической конъюнктуры?
— Надеюсь, что этот абсурд закончится в какой-то обозримой перспективе. Я по своей натуре оптимист и верю в лучшее — если бы не эти черты, то можно было бы сложить лапки и сдаться. У меня есть некоторое наивное, наверное, чувство, которое говорит мне, что ничего противозаконного или плохого я сделать не мог,— это здорово помогает. Поэтому признаваться в том, чего я не делал, совершить фактически самооговор, я не собираюсь: зачем? Если бы понимал, что сделал что-то плохое, то признался бы сам. А если мне переписку с зарубежным коллегой и подготовку журналистских материалов ставят в вину и называют это государственной изменой, то как я могу с этим согласиться? Никак! Хочется объективности и справедливости, но пока с этим тяжеловато.
Вот я в «Лефортово» уже полгода: на мой взгляд, это издевательство не только надо мной и моей семьей, но и над самой сутью пенитенциарной системы.
Тут должны изолировать людей, представляющих общественную опасность, а я-то здесь при чем? Залог, домашний арест, подписка о невыезде — да что угодно можно было бы избрать. Следствие апеллировало к тому, что я могу скрыться, но никаких доказательств в подтверждение этой теории ни на одном судебном заседании не представило. То есть просто слова, которые поддерживались прокурором и принимались слепо судьей. То, что у меня изъят загранпаспорт, в котором нет действующих виз; то, что у меня нет мотива скрываться; то, что я не могу скрыться на территории дипломатического учреждения Чехии, потому что просто не знаю, где находится посольство Чехии, в котором никогда в жизни не был; то, что у меня нет водительского удостоверения и я не могу никуда уехать; то, что при обысках у меня не было изъято ни одного рубля или евро, поскольку ни того ни другого в виде наличности у меня не было, да и на счете в банке у меня находилось €14, о чем тому же следователю прекрасно известно.
Смысл моего содержания в СИЗО один — психологическое давление с целью сломать меня и получить признательные показания, вот и все.
Следственных действий не проводится месяцами, мои показания — правдивые, а не те, которые желает получить следствие,— его похоже не интересуют. Ну что тогда остается делать? Только читать книги — это фантастическое чувство, когда тебе присылают по 30–40 интересных произведений, которые интересно читать. Тем и живу.
— Тебе раньше приходилось не только читать, но и самому писать о людях в СИЗО. Что оказалось предсказуемым и знакомым, а что — неожиданным?
— Писать о людях, попавших в тюрьму, и самому оказаться в ней — это, конечно, две большие разницы. Предсказуемым оказалось только щемящее чувство несвободы, а также тотальная зависимость от действий других людей. К адвокатам — в сопровождении конвоя, к следователю — с конвоем, в душ — из принципа отказываюсь называть это место «баней» — то же самое. Из неожиданного — люди, которые тут работают. Вежливые, доброжелательные. Это здорово, что они есть: своими действиями они разрушают стереотип, что в системе ФСИН (Федеральной службы исполнения наказаний.— “Ъ”) сплошь садисты.
— Можешь ли сказать, что освоился?
— К СИЗО невозможно привыкнуть. Адаптироваться — да. Самое важное — это максимально комфортно обустроить свой нехитрый быт. Не лениться делать зарядку, просить родных присылать побольше творога и сметаны, делать регулярную уборку в камере, ходить дышать свежим воздухом, пить витамины. За полгода я многому научился, например, обвязывать бутылки с водой таким образом, чтобы получилась гиря-утяжелитель. Плести из полиэтиленовых пакетов шнурки. Использовать обертку из-под колбасы в качестве клейкой ленты. Научился делать вкусные салаты из овощей. Научился стирать вещи в тазике, узнал, что порошок «Миф» буквально за пару часов серые вещи превращает в белые. Рекомендую!
— Что самое сложное? Физическая несвобода, невозможность делать что хочешь? Эмоциональная тяжесть, разлука с близкими, невозможность общения?
— Состояние и настроение в СИЗО меняется часто, иногда по несколько раз на дню. Факторов много — прежде всего неопределенность. И не только о том, что ждет тебя самого, но и того, что происходит дома с родными и близкими. Все ли у них в порядке и так далее… Спустя полгода успокаивает несколько мыслей: первая, что за время моего отсутствия с ними ничего не случится, их жизнь тоже поменялась, но они все выдержат. Мама обещала дождаться конца этого абсурда, чтобы мы вновь увиделись и были вместе. Племянники, сестра, Ксюша — все помогут друг другу, это важно для меня. Надеюсь, что они понимают, насколько их единство облегчает мою участь и заточение.
Как такового давления нет, но тут можно просто брать измором. Сидишь в восьми квадратных метрах вместе со столом, кроватью, холодильником и телевизором. И так каждый день, пока голос внутри не начинает убеждать: говори, что нужно, и выберешься отсюда раньше. Я этот голос научился не слышать.
— В самом начале, после твоего ареста, сообщали о подозрении на коронавирус. В изоляторе введены ограничения режима из-за пандемии. Как тюрьма и люди в ней переживают очередной всплеск заболеваемости?
— Только в «Лефортово» я дважды помещался на карантин, связанный с подозрением на коронавирус,— в общей сложности находился в изоляции около месяца. Отоспался. Тесты на COVID-19 отрицательные. Не было возможности гулять, но это терпимо.
— Научился ли ты планировать жизнь в этой ситуации и ставить цели? Какие они сейчас?
— Планировать свою жизнь в таких условиях достаточно тяжело: тут горизонт планирования ограничен сутками. А вот мечтаю я о многом: например, о воссоединении с семьей, мамой, сестрой и ее мужем, моими племянниками, которых я безумно люблю. Я хочу, чтобы у нас с Ксюшей была свадьба и своя семья, дети. Хочу все наверстать.
— Как ты узнаешь новости? Сколько каналов в твоем телевизоре? Что ты читаешь?
— Источники новостей — телевидение, газеты, письма. У меня 20 каналов, но сигнал еще надо поймать, стены-то метровые. Стараюсь не выпадать из повестки, думать, анализировать. Много читаю. Более 50 книг прислали на Новый год. Это такое давно забытое, но очень приятное чувство — читать книги. Сейчас читаю книги из серии ЖЗЛ («Жизнь замечательных людей».— “Ъ”) и все возможные газеты, которые могу получать в СИЗО.
— Многие из журналистов, работающих с темами, представляющими острый общественный интерес, общаются с иностранцами. Есть ли то, от чего ты бы их предостерег?
— Если по долгу службы приходилось общаться с иностранцами, то предостерегать в общем-то не от чего — это работа. Просто надо понимать, что даже такое общение может быть расценено особо ретивыми следователями как государственная измена.
— Ты ощущаешь, что не один?
— Я даже не знаю, что сказать всем тем людям, которые меня поддерживают на протяжении всего этого времени. Только огромное и искреннее спасибо, потому что если бы не вы, то все могло быть гораздо хуже, чем есть на самом деле. Пока меня поддерживают люди — друзья, коллеги, просто неравнодушные люди,— все можно пережить и преодолеть. Я в это верю. Так прорвемся и победим!
