В сентябре недалеко от Коммунарки (поселок в 4 км от МКАД по Калужскому шоссе) официально открылась школа «Летово», созданная на деньги владельца «Русагро» Вадима Мошковича, занимающего 50-е место в российском списке Forbes c состоянием $2 млрд. В школу-пансион в этом году приняли 243 одаренных ученика: около половины из них из Москвы, остальные со всей России. Для части учеников обучение полностью бесплатное – это дети, родители которых не могут оплачивать обучение. Мошкович рассказывает, что мог бы выбрать благотворительный проект в сфере медицины, однако счел, что наибольшую пользу для страны принесет именно школа.
Сам Мошкович окончил одну из лучших в Москве школу № 57. Цель «Летово», по его словам, – дать «путевку в жизнь» детям. Финансируется школа из эндаумента, куда были вложены деньги бизнесмена, – если сначала он говорил, что это будут только его деньги, то теперь готов принимать помощь: кто-то из знакомых Мошковича уже предложил поддерживать часть социально незащищенных учеников школы, другой готов отдавать часть своего благотворительного бюджета на «Летово».
О своей школе Мошкович говорит куда охотнее, чем о бизнесе. По словам предпринимателя, в стране его все устраивает для ведения бизнеса – нужно просто реагировать на меняющиеся обстоятельства и он ни разу за последние десятилетия не сталкивался с тем, чтобы ему кто-то «выкручивал руки или ноги». В интервью «Ведомостям» он рассказал, чего не хватает директорам российских школ, опыт каких стран он использовал для создания «Летово», а также, как он оценивает риски для своего бизнеса и почему России нужно развивать генетику, а не кооперироваться в развитии технологий с другими странами.
– Правильно ли мы понимаем, что изначально на этом месте должна была стоять самая обычная школа как часть большого проекта в Коммунарке? В какой момент вы поняли, что это должна быть больше чем просто школа?
– Как вы правильно сказали, проект вырос из большой Коммунарки. Мы сделали генплан территории: здесь должен был быть город на 350 000 жителей. В этом городе нам нужно было построить 47 школ, 150 детских садов, 2 клинические больницы, 7 поликлиник, 11 пожарных депо и уже не помню сколько полицейских участков – много всего. Плохих школ я строить не хотел. Я собрал выпускников 57-й школы, которую окончил сам, – хотелось сформулировать, что же такое хорошая школа. Мы провели в обсуждениях несколько месяцев, но этого оказалось недостаточно. Тогда мы наняли McKinsey и поехали вместе смотреть по миру, что такое хорошая школа.
– Хорошая школа понадобилась, чтобы ваши дети там учились?
– Нет, я разделяю личное с общественным. Эта школа не для моих детей – они уже в университете.
– Но младший еще школьник – он может учиться в «Летово».
– Ему 10 лет – рано еще. В «Летово» он сможет учиться, если поступит. Представляете, какой будет позор, если здесь будет учиться блатной ребенок – сын учредителя.
– Ваш сын проявляет экстраординарные способности?
– Экстраординарных не проявляет, но он смышленый парень.
– Вы бы хотели, чтобы он учился в «Летово»?
– Конечно.
– Почему в итоге идея о хорошей школе переродилась в большой благотворительный проект? Вы бизнесмен, который за свою жизнь заплатил невероятное количество налогов – прямых, косвенных, разных. Разве не задача государства строить школы?
– Это задача государства, но… Знаете, когда вы заходите в любую американскую школу или университет, там все стены в золотых табличках – сплошные частные пожертвования. Именно за счет этого и живет почти все американское образование, оно все основано на благотворительности. Поэтому, если ты живешь в своей стране, ты должен что-то для нее делать помимо налогов.
– То есть это все-таки обязанность бизнеса?
– Не обязанность, это личное. Я никого не хочу ничему учить, но я так считаю: если ты здесь живешь, ты что-то должен делать. И начинать надо всегда с себя – так проще.
– Что лично вас привело к этому?
– В первую очередь я человек, который в том числе занимается бизнесом. У меня есть собственные ценности. Я много трачу на благотворительность (это не только школа), мне нравится.
– Почему в качестве базовой отрасли для вашего крупнейшего благотворительного проекта вы выбрали именно образование? Ведь это могла быть, в принципе, и медицина.
– Запросто. Но мы посчитали, что максимальную отдачу и пользу для страны принесет образование.
– Запуск школы вам обошелся в $200 млн. Какие суммы школа будет требовать в повседневной жизни?
– Когда мы задумались над проектом 10 лет назад, мы планировали вложить $50 млн в стройку и $150 млн – в эндаумент. Тогда ставки по долларовым депозитам составляли 10% годовых при бюджете школы в $15 млн, так что $150 млн под 10% годовых как раз должно было хватить на 100%-ное содержание школы. Когда дело дошло до проектирования, я немножко расслабился – три месяца не ходил на встречи проектировщиков с командой школы, в итоге ее площадь выросла с 25 000 кв. м до нынешних 40 000 кв. м.
– То есть педагоги победили?
– Да. В тот момент, когда я это понял, было уже поздно: выбор был – отложить все еще на год и заново проектировать или начать строить. Я решил строить. Так бюджет на здание школы вырос с $50 млн до $80 млн, в итоге на эндаумент осталось $120 млн. Нынешняя доходность в долларах вам известна, поэтому сегодня эндаумент покрывает примерно треть бюджета школы. На этот год он 1 млрд руб.
– Куда вы инвестируете средства эндаумента?
– У нас консервативная стратегия – чтобы не потерять само тело эндаумента. Сегодня его доходность не превышает 4% годовых, за счет процентов получается около 300 млн руб., остальное я пока доложил из своего кармана. В дальнейшем планирую увеличить эндаумент в 2,5 раза, чтобы им полностью покрыть бюджет школы.
– В начале разговора вы упомянули золотые таблички. Вы планируете сами увеличивать тело эндаумента или намерены искать соратников?
– Пока школа строилась, я не хотел никого привлекать, потому что сложно согласовывать цели, стратегию. Теперь мы должны подтвердить результат. Но уже в момент запуска мы получили много благодарностей от детей и взрослых, которые к нам пришли.
– С кем-то уже вели переговоры по поводу партнерства?
– Я сам переговоры не веду. Недавно приезжал товарищ, по собственной инициативе. Сказал, что у него есть цель – поддерживать социально незащищенных детей. Попросил выделить ему условно 10 социально незащищенных учеников школы – он готов их поддерживать. Другой товарищ заявил, что треть своего благотворительного бюджета хочет тратить на «Летово». Это я к тому рассказываю, что люди сами придут. А лет через 10–15 основной поток пожертвований будет идти от наших выпускников – для родной альма-матер, давшей тебе путевку в жизнь.
«Ребенок должен быть успешным»
– Какой вы видите школу через 10–15 лет? Каким вы видите в ней себя?
– О своей роли я не думал, а школа будет, конечно. Наша цель – лучшая школа России с первого выпуска.
– Почему лучшая?
– Столько сил и энергии потратить на просто хорошую школу – бессмысленно, надо потратить на лучшую.
– Обучение в «Летово» соизмеримо со стоимостью обучения в средней британской школе.
– Нет, мы в 2 раза дешевле.
– Знакомые, с которыми мы говорили перед встречей с вами, платят около 20 000 фунтов стерлингов в год за полный пансион, включая питание.
– Без проживания – или я даже не знаю, что это за школа. Обычно ценник ближе к 30 [тысячам фунтов].
– В вашей школе около 20% студентов оплачивают обучение полностью за счет собственных средств. Почему они должны выбрать вашу школу, а не зарубежную?
– Спросите их. Я специально этого не выяснял, но я столкнулся с удивительными вещами: меня отлавливали в совершенно неожиданных местах, хватали за рукав и благодарили за школу. Родители рассказывали, что их дети сами нашли школу мечты и хотят здесь учиться. На петербургском форуме ко мне подошли абсолютно незнакомые люди: «Я не знаю, что вы сделали, но мой ребенок меня так допек, что мне пришлось заниматься его поступлением в вашу школу». Треть наших учеников сами нашли школу, сами решили в ней учиться, сами в нее поступили.
– Нестандартная ситуация: в нашей стране выбирает ребенок. Есть такая потребность?
– Есть дети, которым интересно учиться, и они ищут точку приложения своих энергии и сил.
– С чем это связано?
– Я не занимаюсь исследованием этого вопроса, не занимаюсь российским образованием в целом – это не моя функция. Как раз здесь я не собираюсь подменять собой государство. Я сделал одну школу ровно в тех стандартах, параметрах и требованиях, которые сам для себя определил. Модель оказалась привлекательной как минимум для тех детей, которые хотят здесь учиться. Для меня это лучший критерий и лучшая оценка.
– А как же эффект низкой базы: половина учеников «Летово» из регионов? Для них это все в новинку – начиная от оборудования, заканчивая человеческим отношением.
– Я сравниваю не внешнее восприятие, а внутреннее. Я знаю, что происходит, я в школе регулярно. У нас есть чек-лист процессов, мы его каждый день проверяем.
– Какая основная задача «Летово»?
– Цель школы – дать ребенку путевку в жизнь. Почему старшая школа? Потому что все легко измеряется: успех ребенка – это поступление в лучшие школы России и мира. Наш ребенок должен поступить. К этому мы должны дать ему здоровье. Вы видели, сколько здесь спорта? Каждый ребенок будет заниматься спортом вне зависимости от своего желания – это его обязанность. Дети должны быть здоровы, если они не готовы еще сами создавать эту культуру, мы ее создадим вместе с ними. В заключение – детей нужно обучить навыкам.
В российских школах до сих пор дают высокий уровень знаний, но не обучают навыкам. Вас не учат, как их использовать, ни индивидуально, ни в командной работе, вас не обучают критическому мышлению, вам не дают многих системных навыков, которые необходимы в жизни, – в этом наша задача.
– Наверное, с точки зрения бизнеса это особенно заметно.
– Я не смотрю через призму бизнеса, я смотрю через призму человека, через призму ребенка, через необходимость [его] реализации. Навыки – необходимая часть реализации. Кроме того, мы хотим дать ребенку тот толчок, ту искорку, которая позволит ему определиться в мире.
– Навыки – новая потребность российского общества?
– Мы не исследовали потребности российского общества и чего не хватает в России – такой задачи не стояло. Задача была собрать лучшие мировые практики.
– Дети получают лучшее обучение по мировым стандартам – для чего тогда?
– Весь мир перед ними. Ребенок должен быть успешным, критерий успеха у нас достаточно понятный и прозрачный. Помимо университета и работы это удовлетворенность, внутренняя и внешняя, на это направлен процесс обучения и развития.
– Вы даете путевку в жизнь супермотивированным детям, чтобы сделать из них успешных людей.
– Мы должны помочь ребенку найти себя, это самое важное.
– Почему тогда вы выбираете между детьми?
– Я же не могу построить 150 000 школ – столько их сегодня в России. У меня нет столько денег. Да и задача такая мне не по плечу.
– Какими вы видите будущих выпускников «Летово», то ядро школы, кто впоследствии должен будет ее в том числе содержать?
– Надеюсь, для всех, кто закончит «Летово», она станет альма-матер. Это и есть цель школы – чтобы для каждого ребенка она нашла то, что этот ребенок искал и что он хотел получить, с точки зрения знаний, культуры, ценностей, навыков.
– Есть ли задача сформировать новый слой общества, в основе которого будут эти дети?
– У меня мухи отдельно – котлеты отдельно: я не государство и подменять его не собираюсь.
«Я лично выбирал директора школы»
– Мы изучили педагогический состав «Летово» – бросилось в глаза, что большой акцент сделан на внешних достижениях учителей, сертификатах, грамотах… Насколько эти условности важны в современном мире?
– Оценка всегда важна. Если нет измерителя, то вы не можете ничего оценить, а сертификат – один из инструментов. Не готов сказать, насколько он отражает реальную картину, это вторичный эффект. Я не знаю, где здесь яйцо, а где курица.
– Вы лично участвовали в отборе педагогов? Как они отбирались?
– Я лично выбирал директора школы. Мы несколько лет назад объявили всероссийский конкурс на замещение этой должности – участвовали около 1860 директоров со всей России. Конкурс закончился ничем – человека, который отражал бы те требования, которые были предъявлены к этой должности, мы так и не нашли. Я должен был понимать, что я с этим директором создам ровно то, что хочу, что у этого директора есть видение, знания и желание.
– В итоге вы взяли директора лучшей московской школы – Михаила Мокринского?
– Формально, когда я второй раз позвал его на работу, он руководил департаментом образования ЦАО. Изначально, когда я выбрал его, он отказался: «Я не могу, у меня есть моя школа». Зато через два года, когда его перевели на должность функционера и он понял, что это не его, он согласился рассмотреть мое предложение.
– Зачем тогда было устраивать конкурс?
– Я познакомился с Михаилом Мокринским во время конкурса – он был в квалификационной комиссии.
– Чего сегодня не хватает среднестатистическому директору российской школы?
– Управленческого опыта. В российской школе вообще нет понятия управления. Люди просто не знают, что такое управление, – ни учителя, ни директора. У них нет целей, измерителей, результатов, тайминга – ничего. Я вообще не понимаю, как они работают [в таких условиях].
– Но вы же сами сказали, что для вас школа – это не бизнес.
– Я только инструментарий беру из бизнеса, а цели школьные – знания, поступление в университет. Школа без целей существовать не может. А теперь зайдите в любую [российскую] школу и посмотрите, есть ли там это. Если найдете, посыплю голову пеплом. Я вам скажу больше: даже в западных школах вы этого не найдете – только в Азии.
– Почему тогда вы делаете ставку на британский опыт?
– Я использую мировой опыт, британский – только с точки зрения организации кампуса.
– У вас учителя из Британии.
– У нас билингвальная школа, IB-программа (международный бакалавриат), второй базовый язык – английский, поэтому без носителей языка не обойтись. Что касается модели, она ближе всего к тем, что в Китае, Гонконге и Сингапуре.
– В чем особенность этой модели?
– В ней все четко описано, больше формализованных процессов, правил и процедур.
– Почему выбор педагогического состава вы полностью доверили директору школы и не участвовали в этом отборе?
– Каждый должен заниматься своим делом. Меня интересует результат, иначе директором должен был быть я. Как-то один учитель математики мне сказал: «Я уйду на пенсию, как только перестану быть интересен ребенку. Я для ребенка должен быть плюс бесконечность». Примерно такие учителя работают в «Летово», если не все, то большинство. Дети сюда пришли за учителями, пошли за ними. Наверное, будут разочарования – пока же нет статистики, поговорим через год.
– Мокринский с вами совсем не советовался при выборе педагогов?
– От меня в этом вопросе нет толку – я не преподаватель, у меня нет профильного образования, я сужу только по результату. Вот планы – вот фактический результат, если совпадает, я вообще никуда не погружаюсь, не совпадает – начинаю задавать вопросы или эскалирую вниз, в зависимости от уровня, на который нужно погрузиться.
– То есть, если все идет по плану, вы даже не станете заморачиваться?
– Тогда вы меня даже здесь не увидите.
– Если результаты окажутся не по плану, виноват будет учитель?
– Мы не ищем виноватого, а смотрим, почему так произошло. У нас три участника процесса: ребенок, учитель и программа, поэтому в этом треугольнике мы будем смотреть, что не так.
На потоке будет учиться 200–300 детей, вы можете разбить их на группы и дать 10 вариаций одной темы в разных вариантах преподавания и посмотреть качество усвоения в зависимости от этого. Существующие программы мы писали несколько лет и обкатывали на московских школах, учили по ним детей, смотрели и сравнивали результаты. Смотрели, что западает: знания, навыки, способности их применять. Если возникнут проблемы, будем смотреть, что не так: мы регулярно оцениваем учителей, программу и ребенка. Кроме того, все наши классы оборудованы видеокамерами.
– Ваша школа остается встроенной в бюрократический процесс: департамент образования, миллионы проверок. Недавно в Екатеринбурге случилась история: учитель посоветовал детям, которые говорили про Навального, свободу, смотреть «Первый канал». В «Летово» степень демократии и свободомыслия гораздо выше, чем в любой стандартной школе. Не боитесь ли вы нападок со стороны государства и его вмешательства в образовательный процесс?
– Вы или очень хорошего мнения о государстве или очень плохого. Как вы это представляете, чтобы государство вмешалось в одну школу? Правила едины для всех.
– Кого-то можно проверять больше, кого-то меньше. Школа новая, можно проверять до бесконечности: как ведется преподавание, какие ценности продвигаются.
– Они у нас все записаны и выложены на сайте. Все, что мы декларируем, есть в открытом доступе.
– Вы уже встречались с министром просвещения на каком-нибудь этапе?
– Министр просвещения [Ольга Васильева] приезжала смотреть школу.
– Какая была обратная связь?
– Я не спросил. Я уехал раньше, потому что она провела здесь неожиданно много времени. Я отвел ей около часа, а она провела четыре с половиной. Я извинился и уехал, она общалась с директором.
– Заведующая кафедрой литературы разрабатывала федеральные стандарты по литературе, которые впоследствии были раскритикованы почти всем гуманитарным сообществом, а их принятие отложили. Как она оказалась в школе, которая использует передовые, лучшие технологии мирового образования?
– Она идеально прошла преподавательский курс. Все учителя прошли систему открытых уроков.
– Но открытый урок – это как нарядиться в лучшее платье.
– Не совсем. В платье нарядиться можно, а показать знания, навыки и умения – нельзя. Вы не можете заинтересовать ребенка, если вы не умеете. Вы не можете сделать так, чтобы он понял предмет и мог объяснить то, чему вы его учите. Это не платье.
– То есть вас не смущает, что она работала над этим стандартом?
– Я даже этого не знаю, не хочу погружаться и не буду спрашивать: «А судьи кто?» Я строил школу, и она открыта для всех: приезжайте, смотрите, мы полностью готовы к взаимодействию. Если что-то государству интересно, мы с удовольствием передадим – бесплатно – все навыки и знания, которые мы собрали со всего мира и адаптировали.
«Плана «Б» у меня нет»
– У вас не возникает опасений, что кому-то может приглянуться школа?
– Пусть приглянется, если кто-то хочет вместо меня платить на ее содержание миллиард [рублей в год].
– Вы вложили сюда уже колоссальное количество денег, души. Обидно будет, если ее у вас заберут.
– А почему ее должны забрать? Школу забрать нельзя – это частная земля, частная собственность. Можно только лишить лицензии.
– У нас недавно два частных вуза лишили лицензии.
– А почему вы не спрашиваете, могут ли у меня бизнес отобрать?
– Здесь же дети, у них есть ожидания. В том самом вузе были студенты, которые воспринимали это болезненно и которые столкнулись со сложностями.
– Я для себя такой сценарий не рассматриваю. Если бы я его рассматривал, я бы не делал школу. Я делаю полезное для страны дело – я далек от политики. Если вы спросите, есть ли у меня план «Б», – его у меня нет.
– Предположим, у вас не захотят отбирать бизнес, а ударят по самому больному – по детям.
– Вы говорите о бизнесе или о политике? Лицензию отнимает государство.
– Вы же понимаете, что это связано.
– Я такой сценарий не рассматриваю. У меня есть некое представление о добре и зле, и то, о чем вы говорите, в мое представление о добре и зле не укладывается.
– Российские школьники периодически ходят на митинги. Что если вашего школьника там засекли?
– Нашему школьнику еще доехать туда надо.
– У вас же есть ребята на дневном пансионе.
– Есть, но за это отвечают родители, не школа.
– Но в школу тоже приходят.
– Ну хорошо, придут. Давайте есть проблему по частям.
– В какие школьные процессы вам приходится сейчас вмешиваться чаще всего?
– Я, например, делаю обход школы в 8 утра – у меня здесь 243 ребенка, я переживаю. Каждый день я вызываю сюда Роспотребнадзор – они берут пробы питания. Я отвечаю за этих детей, и пока я не буду уверен, что я этих детей правильно и вкусно кормлю и что здесь есть полный перечень услуг, которые школа должна предоставить, я не успокоюсь.
– Насколько усилилась ваша ответственность и чувство беспокойства? Одно дело – трое собственных детей, а здесь 243 чужих.
– У меня одинаковый подход, поэтому я и приезжаю в школу каждый день.
«В России уже много правильных компаний»
– Вы говорите, что проблему нужно есть по частям и совсем крайние истории пока не рассматриваете. Как вы оцениваете сегодняшнюю окружающую действительность, в том числе политическую? Вы же, как бизнесмен, оцениваете риски?
– В политическом плане я не оцениваю. Я принял для себя все риски, я живу в этой стране, занимаюсь бизнесом в этой стране, плачу налоги в этой стране, инвестирую деньги в этой стране, школу построил… и испытываю страшный уровень комфорта от этого. Это является ответом на ваш вопрос?
– При этом «Русагро» находится в кипрской юрисдикции.
– «Русагро» – публичная компания, бумаги которой торгуются на Лондонской бирже. Мы не можем, как головная компания, быть в российской юрисдикции. Публичность – это достижение «Русагро», мне очень нравится быть в прозрачной среде.
– Вы не планировали сократить долю семьи в «Русагро», чтобы увеличить ликвидность?
– Для этого нужно не уменьшать долю [семьи], а обеспечить рост компании. Она сегодня маленькая, и ее капитализация маленькая – $1,5 млрд.
– Год назад «Русагро» объявила об интересе к молочному бизнесу. Почему?
– У нас есть понимание, в какие секторы мы идем: те, оборот которых больше $1 млрд и EBITDA – больше $100 млн. Молоко отвечает этим критериям.
– Можете поделиться подробностями?
– Мы сейчас в активной фазе проработки. Лучше заявлять о сделанном, чем декларировать планы на будущее, чтобы не выглядеть смешным.
– Каким вы видите молочное направление? Хотите быть в лидерах, как по свинине и сахару?
– Нет смысла не быть лидером – иначе зачем туда идти?
– «Русагро» активно строит крупнейший свинокомплекс на Дальнем Востоке при закрытом китайском рынке для российской мясной продукции. Воз и ныне там больше 10 лет. У вас есть понимание, китайский рынок в принципе откроют?
– Если говорить про свинину, то, думаю, вряд ли.
– Куда вы тогда собираетесь продавать все это мясо?
– Во-первых, есть внутренний рынок, и наш проект прежде всего ориентирован на него. Во-вторых, Япония уже открыла свой рынок для термически обработанного мяса, поэтому мы строим перерабатывающий завод на Дальнем Востоке. Будем развивать проект потихоньку, у нас есть идеи – я только прилетел из Китая…
– …как обойти запреты?
– Я бы сказал так: как увеличить размер бизнеса.
– Рассказывали, что «Русагро» вела переговоры с Cofco о сотрудничестве.
– И с Cofco тоже.
– Могли бы поделиться подробностями?
– Пока [их] нет.
– На ВЭФе гендиректор фонда развития Дальнего Востока заявил о намерении инвестфонда GenFund вложить $600 млн в проекты группы «Русагро» на Дальнем Востоке. Что это за проекты?
– Говорить об этом рано – никаких обязывающих документов не было подписано.
– У «Русагро» есть японский партнер – Mitsui, у него меньше 1% в российской компании. Почему сотрудничество так и не вышло в активную фазу? Кроме того, Mitsui планировала приобрести более существенный пакет в «Русагро».
– У нас очень много совместных проектов с Mitsui. Например, система хранения свеклы у нас японская. Мы ищем те совместные проекты, где есть взаимная выгода и где обе стороны могут получить добавленную стоимость. Просто японцы не быстрые, они основательные – мы с ними работаем.
– «Русагро» отказалась от тепличного овощеводства из-за сокращения господдержки. Какой вы ее видите в принципе?
– У нас была стратегия обеспечения продовольственной безопасности – мы себя обеспечили. Сейчас разрабатывается новая доктрина продовольственной безопасности, там все будет отражено. Мы находимся в диалоге с правительством и Минсельхозом. Свои предложения мы внесли.
– Что именно?
– Президент заявил, что теперь упор на экспорт. Мы направили наши предложения, что необходимо сделать для увеличения экспорта. Например, мы отстаем в генетике семян на поколение. Мы должны урожайность повысить в 2 раза по всем культурам.
– ФАС летом одобрила сделку Bayer и Monsanto, выдвинув среди условий передачу технологий селекции семян. Насколько, вам кажется, попытка решить проблему генетики оправдывает себя?
– Вы не можете взять чужое и с его помощью что-то решить. Россия обязана иметь свою генетику.
– На это потребуются годы…
– Дорогу осилит идущий. То, что сегодня Россия получает, – это мусор, который России не подходит. На Россию никто не работает, все работают на собственные рынки: Америка – на Америку, Европа – на Европу, Китай – на Китай. У нас другие почвы, у нас другие климатические условия, у нас другие вредители. Нельзя просто брать чужой семенной материал и сеять в России – иначе будет тот результат, что мы имеем.
– Если скооперироваться с другими странами?
– Попробуйте, скооперируйтесь: вас пошлют на три буквы, и все. Сегодня весь мир – это конкуренция знаний, технологий. Кто вам их отдаст?
– Вы бы хотели, чтобы выпускники этой школы оставались в России и работали на российскую науку?
– Очевидно.
– Кем дети видят себя в России?
– Нужно у них спросить. Школа открыта – идите, спросите.
– Они в принципе видят себя в России или хотят уехать за границу? У вас же билингвальная школа.
– Вероятно, кто-то захочет поступить за границу. По моей оценке, 90% останутся здесь.
– Потому что у них нет возможности там учиться или другая мотивация?
– Это статистика: из страны не уезжает 150 млн населения, то же будет и здесь.
– Вы приучаете детей к лучшему, значит, они захотят и высшее образование получить лучшее.
– У нас университеты уже прыгают наверх. Для меня в какой-то момент само знание перестало быть абсолютной ценностью, если его невозможно применить. Навыки нужнее. Мы уже начали взаимодействие «школа – работодатель». Наши дети будут проходить практику в лучших компаниях российских.
– В «Русагро» тоже?
– И в «Русагро» тоже. Для тех, кто захочет заниматься генетикой, у нас уже есть своя лаборатория. У нас достаточно много ребят на биологическом профиле.
– Кроме генетики и селекции чего еще не хватает российскому сельскому хозяйству?
– Влаги не хватает – у нас есть климатические ограничения.
– Как решить проблему?
– Сделать мелиорацию.
– Что еще?
– Достаточно, пока решите эти две проблемы. Если у нас будет двойной урожай и влага, то себестоимость нашей продукции снизится вдвое, тогда мы можем конкурировать где угодно, как угодно и когда угодно. Россия ведь вытеснила Америку с зерновых рынков. Почему? Просто убили ценой, и все – они не могут конкурировать.
– С другой стороны, экспортные цены давят на внутренний рынок.
– У нас в стране перепроизводство [зерна].
– Потому что с погодой последние годы везет.
– Я не согласен. В моей практике…
– «Русагро» – просто правильная компания.
– Нет, в России уже много правильных компаний – мы же смотрим на конкурентов. Все развиваются, дураков нет.
– У России есть возможность конкурировать только низкой ценой или качеством мы тоже можем? В этом году, например, качество зерна хуже прошлогоднего.
– Поэтому я использую союз «и»: важны и качество, и цена.
«Качество, сроки и соответствие требованиям»
– Почему вы решили вернуться в девелопмент? Вроде бы с продажей свыше 250 га рядом с Коммунаркой вы перевернули эту страницу.
– Я из него не уходил, я просто продал Коммунарку.
– Почему?
– Я выполнил все [условия] сразу, но город не выполнил своих обещаний: за три года мы не смогли получить ни метра разрешений.
– Вы считаете, что получили за Коммунарку достаточную компенсацию, или это была вынужденная продажа?
– Меня никто не заставлял, была рыночная сделка.
– А цена?
– Вы про это уже писали.
– Вы довольны, как Коммунарка развивается?
– Я за ней не слежу сейчас.
– Это пройденный этап?
– Ну конечно.
– Сегодня мы видим только четыре проекта в портфеле Level Group. Как планируете дальше развивать этот бизнес?
– У меня есть моя маленькая команда, и я хочу ее дальше сохранять и развивать.
– Цель – сделать из Level Group такой же большой бизнес, как «Русагро»?
– Такой цели я не ставлю. Это будет средняя компания, но качественная – с точки зрения строительства, технологий, решений, сроков, маркетинга.
– Вы будете привлекать в проекты Level Group архитекторов с мировым именем?
– Мы больше смотрим не на имена, а на качество проектных решений. Смотрим, куда развивается сам девелопмент. Надо смотреть технологии, пока это отстает у нас больше всего. Речь о градостроительных, архитектурных решениях и дальше по списку.
– В чем будет изюминка ваших проектов?
– Качество, сроки и соответствие требованиям. Мы не выдумываем велосипед, мы просто берем точку и смотрим, что на ней можно построить. Затем мы делаем бизнес-план и смотрим на исполнение. Если мы в графике, и во временном, и в финансовом, это и есть для меня качество.
– Учитывая негативный опыт с разрешениями в Коммунарке, вы теперь все проекты покупаете с разрешениями?
– Сразу покупаем с разрешениями.
– Теперь это такая безопасная позиция?
– Никогда не говори никогда.
«В сельском хозяйстве ничего не огосударствливается»
– Недавно чиновники захотели изъять у бизнеса «лишние» 500 млрд руб. – мол, они выиграли от девальвации рубля.
– В чем вопрос? Придут ли нас раскулачивать?
– Да. Должен ли бизнес быть социально ответственным и отдавать «излишки» государству?
– Я категорически не согласен.
– Что бы вы делали, если бы к вам пришли?
– Вы опять хотите использовать сослагательное наклонение. Мне сложно говорить.
– В чем тогда задача бизнеса, на ваш взгляд, сегодня?
– Зарабатывать – очевидно, в этом суть бизнеса.
– А государство тут и говорит: «Вы слишком много зарабатываете, поделитесь».
– Во всем мире государство – это такой легализованный бандит, который снимает жир. [Для поддержания жизнедеятельности государства] существуют налоги.
– Государство сказало поделиться, а бизнес запротестовал. В итоге решено заменить изъятие «излишков» инвестициями 300 млрд руб. на социальные проекты.
– Речь шла о реинвестировании заработанных денег. Знаете, я за этим не слежу: нас пока на раскулачивание не вызывали.
– Вы начинали бизнес еще в 90-х, прошли нулевые – и сейчас. Чего не хватало тогда, чего не хватает сейчас?
– Меня все устраивает: я сижу спокойно и починяю примус.
– Кажется, что вы просто нашли дзен и подстраиваетесь под любую ситуацию.
– В этом и суть бизнеса: вы обязаны реагировать под изменяющийся внешний мир. Если вы не будете изменяться, вас просто сломают.
– Но это значит подстраиваться под правила игры.
– А какие опции есть?
– Протестовать, менять.
– Я, конечно, за всех говорить не могу, но с нами находятся в диалоге. Я ни разу не сталкивался за последние десятилетия с тем, чтобы кто-то нам выкручивал руки или ноги.
– Ну, вот в Коммунарке вам же не давали три года разрешений.
– Но у меня никто ничего не отнял, я продал все по рыночной цене. Это же был мой выбор, мне власть не говорила «продавай или уходи».
– Может, это был такой намек?
– Намеков не было. Это было мое решение: я решил, что не хочу жить в такой системе взаимодействий, и все продал. Возможно, если бы не было «Русагро», я бы принял иное решение.
– Вы были и политиком, и бизнесменом. На ваш взгляд, кем сложнее быть в нашей стране?
– Политиком я был условным – я представлял интересы Белгородской области в Совете Федерации, и вы можете спросить у губернатора, насколько успешно. А бизнесом я занимаюсь.
– Сейчас бизнесменом быть рискованнее, чем в 90-х?
– Наоборот, мне кажется. Я рисков вообще не вижу, если честно.
– Даже политических? «Русагро» стоит на 30% дешевле, чем в ходе размещения в 2011 г., а вы говорите, нет политических рисков.
– А при чем здесь политика? Это же чистый бизнес: если у тебя денег компания не генерит, она стоит дешевле.
– Случился Крым, санкции ужесточают каждый месяц…
– Дисконт на Россию был всегда – и 10, и 20 лет назад.
– То есть вы связываете падение стоимости «Русагро» только с плохой работой компании?
– Всегда можно искать внешних врагов, но я считаю, что все лежит внутри.
– Сейчас бизнесмену не обязательно быть депутатом или сенатором? Кажется, раньше это было методом защиты.
– Возможно, но я туда пошел по другой причине. Как раз тогда было время формирования различных правил и законов, и я в этом принимал достаточно активное участие – в формировании государственного подхода. Сейчас, мне кажется, у государства достаточно прозрачный и понятный подход, вполне конкурентный. Поставили цель – удовлетворить внутренний спрос. Решили задачу? Решили. Прозрачно? Прозрачно. Поддержали? Поддержали.
– Экономика при этом огосударствливается.
– В сельском хозяйстве ничего не огосударствливается.
– Например, банковский сектор.
– Ну если ворье одно, извините, пожалуйста, если воруют, то что делать? Это вопрос, конечно, но непонятно к кому.
